Внезапно, не оповещая посетила меня мысль. Даже не мысль, маленький фрагмент про зиму, домик посреди леса и рыжее веснушчатое существо. Я же мысль усадил и напоил чаем, а на последок дал с собой кусок пирога. Так и получилось.
Синица
До сих пор я не могу понять, что же было самым неразумным. Обдумывая, перебирая произошедшее по малейшим крупицам, я бы сказал, что все произошедшее было одной не самой умной идеей. И ведь так плачевно, что винить, кроме самого себя, больше некого. Да и несуразица пришла именно в мою голову; именно в моей голове она и осталась погостить. И именно там, в крохотной комнатушке, отвечающей за мой духовный мир, она изрисовала самыми невообразимыми цветами беленые стены.
Укутавшись в лоскутное одеяло и держа в руках огромную чашку чая, я будто из укрытия, выглядывал в окно. На меня же, с другой стороны окна, умоляюще уставилась озябшая синица. Перышки торчат в разные стороны, сама иногда трепыхается и смотрит. Я изучал ее сочувствующе, а в ее черных крохотных глазках, как мне казалось, читалось осуждение. Разомнет крылья, повторит тысячную попытку пригладить перья и опять, внимательно, с пугающим птичьим проницаем посмотрит. Птичий взгляд стал казаться мне настолько выразительным, что я неволей передернулся. Стало даже жутко, словно за окном черноокая девица, знающая обо всех моих оплошностях. Знает, но молчит и презирает. Хочется пожалеть абсолютно обо всем, укутаться с головой в одеяло и сделать все что угодно, лишь бы не выносить ее презрения.
Сдавшись, я нашарил на холодном полу тапки и, оставив на подоконнике чай, отправился на кухню, добыть птахе чего-нибудь съестного. Казалось бы - накрошил хлеба на подоконник и крохотной частичке мире радостно и немного тепло. Хлеба у меня не было, равно как и крупы и прочих злачных для птичьей радости. Я открыл холодильник, и как обычно случается, бесцельно уставился, куда-то сквозь полупустые полки. Не кормить же ее колбасой и заплесневелым сыром. Страшно подумать, как она на меня посмотрит, и разочаровавшись в людском роде, улетит играть в гляделки с каким-нибудь другим зевакой. Спасло меня от лишних душевных терзаний печенье. Чувствуя себя героем, я наполнил ладонь крошкой некогда изображавшим зверюшек печеньем. И, мурлыкая под нос какую-то детскую песенку о добрых делах, вернулся к окну. А синицы не было. Разочаровались ли она, или, предугадав мои действия спорхнула пробуждать совесть у остальной части мирского населения? Да когда бы птица отказалась от угощения? Не дождалась, решив, что я сбежал. Я смотрел в серо-голубые глади неба, думая о синице, о моей совести. Вздохнул, отворил окно и высыпал печенье на подоконник. Если не ей, то другим, по оплошности залетевшим в мой двор, птицам.
Прошло около двух часов, а я все думал о синице. Приписывал крохотной голодной птахе невероятные, сказочные роли. А она даже не знает, какие эмоции вызвало ее появление у моего окна. Думал о лесе, о белоснежных сугробах, о щебете птиц и высоких, мудрых деревьях. Отчаянно хотелось мира, что постучался в мое сознание и рисовал прикрасы своих просторов. Тут-то и пришла идея, соединив параллели неспешно продвигающихся мыслей. я хотел собрать из фрагментов этого мира мир совершенно иной, видящийся мне. Я шарил в огромном ящике, в наилюбимейшей частичке замерзшего сейчас дома. Там я хранил фототехнику и потрепанные, потому что пересматриваемые не один раз, фотографии. Очередные собранные мною мирки и жизнь, которую я бестактно подглядел.
Знал, что сильный холод может не лучшим образом сказаться на камере. Знал, но потакая желанию увидеть что-то невероятное, поступил иначе. Довольствовался элементарным самовнушением на уровне "обойдется". И, недооценив возможности зимы, даже шапки не надел. Не знал, что она решит со мной поиграться, преподнесет такой урок, что вспоминать буду вздрагивая. Урок я усвоил навсегда, но так и не переменю мнения, что палку она перегнула. Наверно, смеялась в тот день, как сумасшедшая, остановиться не могла.
Я проклинал себя, называл такими ругательствами, на которые был только способен. Был крайне красноречив и обозлен. Сугробы выдались по колено; казалось, белая масса с удовольствием проглатывает мои ноги. Ушей я не чувствовал уже давно, едва войдя в лесную обитель. Нос прятал в шарфе, стараясь укутаться как можно больше. Пальцы ныли и пульсировали, никакие упражнения им не помогали. Явно требовали тепла. Зима как будто обнимала меня, прижавшись всем телом и, обдавая ледяным дыханием, шептала на ухо истории про брошенных. Истории, как правило, заканчивались счастливым единением со снежной дамой. Я, героически стиснув зубы, прижимая камеру к сердцу, пробирался по есконечному, белому и местами слишком темному пространству. Тот еще дурак. Надо спасаться от морозных объятий, а я камеру защищаю. И ведь все мысли только об одном: лишь бы техника выжила. А может быть, мысль о спасении единственной и подогревала, давала сил двигаться дальше. Неужели столь нелепое упрямство спасет?
Лес казался огромным и пугающим лабиринтом. за тенью многовековых деревьев прячется темнота, ожидая, когда Солнце, исчезая за очерченной линией, заберет с собой весь свет. А потом, лукаво выглядывая из своего убежища, озираясь по сторонам, закружится в лесу. А заметив меня, заплутавшего и сбившегося со всех путей разом, обрадуется. Будет кружить подле меня, путать. О моем существовании будет знать только она. Только ей известно, что я отчаянно пытаюсь найти выход из лесного лабиринта. У нас будет обоюдный секрет, печальное таинство.
Темнота окончательно заполонила лес, повесив тяжелую занавесу на небо. Я остановился, задрал голову вверх и растерянно уставился на небо. Темное, непроглядное. Хоть одну бы звезду, крохотную, едва пробивающуюся через черную пелену. Небо молчало, погрязнув в черно-фиолетовом отчаянии. Я ощутил ужасную безысходность, захотелось рыдать в голос. Безысходность толкнула, уронив на панику. Я сорвался с места, бежал так быстро, насколько были способны мои ослабшие мышцы. Засвистел ветер, дул прямо в лицо, старался остановить. Кричал, угрожал и больно бил по щекам. Оказалась, кричал вовсе не ветер - мой отчаянный рык разносился эхом среди деревьев. Сил нет, на большее я не способен. Рухнув на колени, я уткнулся лицом в снег. Даже тепло. В сознании пусто, смиренно. Сопротивление махнуло на меня рукой, обвинив слабости. Казалось все, скоро зима убаюкает, возьмет за руку и отведет в новый, незнакомый мне доселе мир. От обиды я заскулил, отчаянно хотелось оказаться в своей комнате, в лоскутном одеяле. Внезапно. К счастью или невезению, я понял - не скулю, скрипит что-то. И, прежде чем успел поднять голову, услышал звонкий женский голос. Кажется, она вскрикнула что-то о простуде, дураках и о чем-то еще осуждающем.
Тусклый свет, что-то приятное, теплое, пахнет корицей и, как подсказали мои никудышные обонятельные способности, клубничной выпечкой. Прищурившись, я улыбался. Страшно было полностью открыть глаза, думалось, откроешь - мир тотчас исчезнет, как песок ветром сметет. Закрыв глаза, я прислушался. Кто-то хлопочет, кажется, наливает чай и звенит ложками. Решив, что мужество во мне не иссякло, да и любопытство брало верх, я таки соизволил открыть глаза. Словно очнулся. У большого деревянного стола, высунув язык от излишнего старания, девушка резала пирог. Такая рыжая, что невольно желаешь прищуриться. Волосы кудрявые, непослушные - почти торчат, лицо все в веснушках. А прелестной ее делали длинные заостренные ушки. Однако, совсем не изящный эльф, скорее всего - чудесный домовенок.
- Ты...кто? - никакой вежливости, благодарственных речей и прочих проявлений вежливости. Нетактичен в данной ситуации и настойчивый вопрос в лоб.
- Какая разница? - она оторвалась от дележки пирога, не обратив внимания на мою пропавшую вежливость.
Задумалась, приложив пальчик к губам, глядя на меня, как на непрошеного гостя. Как будто одолжение мне делает, - белочка.
Прекрасно, я потерял сознание в лесу, а возможно меня окутали галлюцинации. И тут такая неожиданность -белочка! Как нельзя кстати подходит к нынешней картине, хотя я и не был алкоголиком. А вдруг как раз таки был? Настолько спился, что живу в альтернативной реальности, где отрицаю свою нынешнюю недобрую страсть к алкоголю. Да быть того не может, слишком сложные для затуманенного разума мысли. Да, не может. А вот возникающий посреди леса дом и девушка с острыми ушками - вполне обычное явление. Каждый день такое происходит, меня только не извещает. Сумасшествие какое-то.
Белочка хотела было угостить меня чаем, как вдруг с ужасом посмотрела в окно. Представить себе не могу, что там творилось. Лишь бы в сугроб не бросили, оставив, как было до этого, бесславно замерзать.
- Идет! Уходи скорее, засиделся ты у меня! - она подскочила, сорвала с меня одеяло и обеспокоенно глядела на дверь.
- А может быть, ты меня спрячешь куда-нибудь? - я решил идти до конца, со своим никогда не приводящем к добру упорством, - под кровать, например? Или, будь оно неладно и старо, как мир - в шкаф? Да хоть в самовар меня засунь, только в ее морозные лапы!
Девушка и слушать меня не слушала, бросила одеяло на стул, схватила за руку и выставила за дверь. Откуда такая сила? Или я не ждал? Повернулся, побарабанить в дверь и поумолять впустить, а дома не обнаружил. И леса тоже. Я, по колено в сугробе, подобно чучело стоял посреди огромного поля. Подметил, что летом тут кукурузу выращивают. Стоял и думал о кукурузе, о голубом небе и о машинах, собирающих урожай. Не помню, сколько простоял, вспоминая, как можно приготовить кукурузу и какой сочной она была в прошлом году. В чувство меня привели проходившие мимо охотники. Оправдываясь и неловко улыбаясь, я попрощался с ними и убежал домой.
Едва не прослезившись при виде родного одеяла, я тут же укутался в лоскутное творение бабушки. Невероятно тепло, как будто сама бабушка прижимает к себе, прикрывая пледом. Медленно, с излишней осторожностью, выглянул в окно. На подоконнике, перепрыгивая от одной крошке к другой, лакомилась синичка. В маленькой птичке для меня внезапно открылась истина. Нет, не открылась. Ошарашила так, словно полез лизать железный столб на морозе, а кто-то без предупреждения спас, окатив кипятком. Была ли та ночь, ночью морали и взаимовыручки, или просто галлюцинацией, я не могу понять до сих пор. А может быть, я опять повесил на чьи-то крохотные плечи невероятное предназначение.
Какой еще идиот, как не я, может написать текст в блокноте, и сначала сохранить, а потом копировать?
Синица
До сих пор я не могу понять, что же было самым неразумным. Обдумывая, перебирая произошедшее по малейшим крупицам, я бы сказал, что все произошедшее было одной не самой умной идеей. И ведь так плачевно, что винить, кроме самого себя, больше некого. Да и несуразица пришла именно в мою голову; именно в моей голове она и осталась погостить. И именно там, в крохотной комнатушке, отвечающей за мой духовный мир, она изрисовала самыми невообразимыми цветами беленые стены.
Укутавшись в лоскутное одеяло и держа в руках огромную чашку чая, я будто из укрытия, выглядывал в окно. На меня же, с другой стороны окна, умоляюще уставилась озябшая синица. Перышки торчат в разные стороны, сама иногда трепыхается и смотрит. Я изучал ее сочувствующе, а в ее черных крохотных глазках, как мне казалось, читалось осуждение. Разомнет крылья, повторит тысячную попытку пригладить перья и опять, внимательно, с пугающим птичьим проницаем посмотрит. Птичий взгляд стал казаться мне настолько выразительным, что я неволей передернулся. Стало даже жутко, словно за окном черноокая девица, знающая обо всех моих оплошностях. Знает, но молчит и презирает. Хочется пожалеть абсолютно обо всем, укутаться с головой в одеяло и сделать все что угодно, лишь бы не выносить ее презрения.
Сдавшись, я нашарил на холодном полу тапки и, оставив на подоконнике чай, отправился на кухню, добыть птахе чего-нибудь съестного. Казалось бы - накрошил хлеба на подоконник и крохотной частичке мире радостно и немного тепло. Хлеба у меня не было, равно как и крупы и прочих злачных для птичьей радости. Я открыл холодильник, и как обычно случается, бесцельно уставился, куда-то сквозь полупустые полки. Не кормить же ее колбасой и заплесневелым сыром. Страшно подумать, как она на меня посмотрит, и разочаровавшись в людском роде, улетит играть в гляделки с каким-нибудь другим зевакой. Спасло меня от лишних душевных терзаний печенье. Чувствуя себя героем, я наполнил ладонь крошкой некогда изображавшим зверюшек печеньем. И, мурлыкая под нос какую-то детскую песенку о добрых делах, вернулся к окну. А синицы не было. Разочаровались ли она, или, предугадав мои действия спорхнула пробуждать совесть у остальной части мирского населения? Да когда бы птица отказалась от угощения? Не дождалась, решив, что я сбежал. Я смотрел в серо-голубые глади неба, думая о синице, о моей совести. Вздохнул, отворил окно и высыпал печенье на подоконник. Если не ей, то другим, по оплошности залетевшим в мой двор, птицам.
Прошло около двух часов, а я все думал о синице. Приписывал крохотной голодной птахе невероятные, сказочные роли. А она даже не знает, какие эмоции вызвало ее появление у моего окна. Думал о лесе, о белоснежных сугробах, о щебете птиц и высоких, мудрых деревьях. Отчаянно хотелось мира, что постучался в мое сознание и рисовал прикрасы своих просторов. Тут-то и пришла идея, соединив параллели неспешно продвигающихся мыслей. я хотел собрать из фрагментов этого мира мир совершенно иной, видящийся мне. Я шарил в огромном ящике, в наилюбимейшей частичке замерзшего сейчас дома. Там я хранил фототехнику и потрепанные, потому что пересматриваемые не один раз, фотографии. Очередные собранные мною мирки и жизнь, которую я бестактно подглядел.
Знал, что сильный холод может не лучшим образом сказаться на камере. Знал, но потакая желанию увидеть что-то невероятное, поступил иначе. Довольствовался элементарным самовнушением на уровне "обойдется". И, недооценив возможности зимы, даже шапки не надел. Не знал, что она решит со мной поиграться, преподнесет такой урок, что вспоминать буду вздрагивая. Урок я усвоил навсегда, но так и не переменю мнения, что палку она перегнула. Наверно, смеялась в тот день, как сумасшедшая, остановиться не могла.
Я проклинал себя, называл такими ругательствами, на которые был только способен. Был крайне красноречив и обозлен. Сугробы выдались по колено; казалось, белая масса с удовольствием проглатывает мои ноги. Ушей я не чувствовал уже давно, едва войдя в лесную обитель. Нос прятал в шарфе, стараясь укутаться как можно больше. Пальцы ныли и пульсировали, никакие упражнения им не помогали. Явно требовали тепла. Зима как будто обнимала меня, прижавшись всем телом и, обдавая ледяным дыханием, шептала на ухо истории про брошенных. Истории, как правило, заканчивались счастливым единением со снежной дамой. Я, героически стиснув зубы, прижимая камеру к сердцу, пробирался по есконечному, белому и местами слишком темному пространству. Тот еще дурак. Надо спасаться от морозных объятий, а я камеру защищаю. И ведь все мысли только об одном: лишь бы техника выжила. А может быть, мысль о спасении единственной и подогревала, давала сил двигаться дальше. Неужели столь нелепое упрямство спасет?
Лес казался огромным и пугающим лабиринтом. за тенью многовековых деревьев прячется темнота, ожидая, когда Солнце, исчезая за очерченной линией, заберет с собой весь свет. А потом, лукаво выглядывая из своего убежища, озираясь по сторонам, закружится в лесу. А заметив меня, заплутавшего и сбившегося со всех путей разом, обрадуется. Будет кружить подле меня, путать. О моем существовании будет знать только она. Только ей известно, что я отчаянно пытаюсь найти выход из лесного лабиринта. У нас будет обоюдный секрет, печальное таинство.
Темнота окончательно заполонила лес, повесив тяжелую занавесу на небо. Я остановился, задрал голову вверх и растерянно уставился на небо. Темное, непроглядное. Хоть одну бы звезду, крохотную, едва пробивающуюся через черную пелену. Небо молчало, погрязнув в черно-фиолетовом отчаянии. Я ощутил ужасную безысходность, захотелось рыдать в голос. Безысходность толкнула, уронив на панику. Я сорвался с места, бежал так быстро, насколько были способны мои ослабшие мышцы. Засвистел ветер, дул прямо в лицо, старался остановить. Кричал, угрожал и больно бил по щекам. Оказалась, кричал вовсе не ветер - мой отчаянный рык разносился эхом среди деревьев. Сил нет, на большее я не способен. Рухнув на колени, я уткнулся лицом в снег. Даже тепло. В сознании пусто, смиренно. Сопротивление махнуло на меня рукой, обвинив слабости. Казалось все, скоро зима убаюкает, возьмет за руку и отведет в новый, незнакомый мне доселе мир. От обиды я заскулил, отчаянно хотелось оказаться в своей комнате, в лоскутном одеяле. Внезапно. К счастью или невезению, я понял - не скулю, скрипит что-то. И, прежде чем успел поднять голову, услышал звонкий женский голос. Кажется, она вскрикнула что-то о простуде, дураках и о чем-то еще осуждающем.
Тусклый свет, что-то приятное, теплое, пахнет корицей и, как подсказали мои никудышные обонятельные способности, клубничной выпечкой. Прищурившись, я улыбался. Страшно было полностью открыть глаза, думалось, откроешь - мир тотчас исчезнет, как песок ветром сметет. Закрыв глаза, я прислушался. Кто-то хлопочет, кажется, наливает чай и звенит ложками. Решив, что мужество во мне не иссякло, да и любопытство брало верх, я таки соизволил открыть глаза. Словно очнулся. У большого деревянного стола, высунув язык от излишнего старания, девушка резала пирог. Такая рыжая, что невольно желаешь прищуриться. Волосы кудрявые, непослушные - почти торчат, лицо все в веснушках. А прелестной ее делали длинные заостренные ушки. Однако, совсем не изящный эльф, скорее всего - чудесный домовенок.
- Ты...кто? - никакой вежливости, благодарственных речей и прочих проявлений вежливости. Нетактичен в данной ситуации и настойчивый вопрос в лоб.
- Какая разница? - она оторвалась от дележки пирога, не обратив внимания на мою пропавшую вежливость.
Задумалась, приложив пальчик к губам, глядя на меня, как на непрошеного гостя. Как будто одолжение мне делает, - белочка.
Прекрасно, я потерял сознание в лесу, а возможно меня окутали галлюцинации. И тут такая неожиданность -белочка! Как нельзя кстати подходит к нынешней картине, хотя я и не был алкоголиком. А вдруг как раз таки был? Настолько спился, что живу в альтернативной реальности, где отрицаю свою нынешнюю недобрую страсть к алкоголю. Да быть того не может, слишком сложные для затуманенного разума мысли. Да, не может. А вот возникающий посреди леса дом и девушка с острыми ушками - вполне обычное явление. Каждый день такое происходит, меня только не извещает. Сумасшествие какое-то.
Белочка хотела было угостить меня чаем, как вдруг с ужасом посмотрела в окно. Представить себе не могу, что там творилось. Лишь бы в сугроб не бросили, оставив, как было до этого, бесславно замерзать.
- Идет! Уходи скорее, засиделся ты у меня! - она подскочила, сорвала с меня одеяло и обеспокоенно глядела на дверь.
- А может быть, ты меня спрячешь куда-нибудь? - я решил идти до конца, со своим никогда не приводящем к добру упорством, - под кровать, например? Или, будь оно неладно и старо, как мир - в шкаф? Да хоть в самовар меня засунь, только в ее морозные лапы!
Девушка и слушать меня не слушала, бросила одеяло на стул, схватила за руку и выставила за дверь. Откуда такая сила? Или я не ждал? Повернулся, побарабанить в дверь и поумолять впустить, а дома не обнаружил. И леса тоже. Я, по колено в сугробе, подобно чучело стоял посреди огромного поля. Подметил, что летом тут кукурузу выращивают. Стоял и думал о кукурузе, о голубом небе и о машинах, собирающих урожай. Не помню, сколько простоял, вспоминая, как можно приготовить кукурузу и какой сочной она была в прошлом году. В чувство меня привели проходившие мимо охотники. Оправдываясь и неловко улыбаясь, я попрощался с ними и убежал домой.
Едва не прослезившись при виде родного одеяла, я тут же укутался в лоскутное творение бабушки. Невероятно тепло, как будто сама бабушка прижимает к себе, прикрывая пледом. Медленно, с излишней осторожностью, выглянул в окно. На подоконнике, перепрыгивая от одной крошке к другой, лакомилась синичка. В маленькой птичке для меня внезапно открылась истина. Нет, не открылась. Ошарашила так, словно полез лизать железный столб на морозе, а кто-то без предупреждения спас, окатив кипятком. Была ли та ночь, ночью морали и взаимовыручки, или просто галлюцинацией, я не могу понять до сих пор. А может быть, я опять повесил на чьи-то крохотные плечи невероятное предназначение.
Какой еще идиот, как не я, может написать текст в блокноте, и сначала сохранить, а потом копировать?